– С 2017 года я изучаю творчество Владимира Маяковского, тексты которого когда-то ещё в школьные годы поразили меня томящейся за необычными строками мощью, словно дремлющей и даже зловещей в своей силе, как тот самый Везувий, о котором говорит его лирический герой. В его текстах я чувствовала щемящее отчаяние, лишь спрятанное за громкостью и грубостью; это было отчаяние, после которого, действительно, – только «голову сунуть воде в оскал». Я не в полной мере тогда понимала природу этого отчаяния. Школьная программа утверждала, что это всё от любви к конкретной женщине. Старшее поколение говорило, что источник любых эмоций циника-трибуна возможен только в революционном негодовании. Мне казалось это однобоким: чувствовалось, что в глубине «лестничных» строк есть что-то ещё, более серьёзное и важное, единое и основное.
На филологический факультет я поступала, точно определившись, на какой кафедре хочу учиться. Взобравшись по ступенькам от бакалавриата до аспирантуры, я и сегодня учусь на кафедре русской литературы XX–XXI веков, теории литературы и гуманитарных наук. Четырёхлетняя бакалаврская работа была связана с творчеством другого автора, Владислава Ходасевича, – на тот момент я понимала, что говорить о Маяковском серьёзно, объективно, последовательно и по-научному взвешенно ещё не готова: не хватало знаний и исследовательского опыта. К изучению Маяковского я вернулась в магистратуре, а теперь продолжаю работу уже в аспирантуре.
В 2020 году моё исследование (по совместительству – кандидатская диссертация) «Мифотворчество в ранних произведениях Владимира Маяковского (1912–1916 гг.)» было поддержано грантом Российского фонда фундаментальных исследований в рамках конкурса на лучшие проекты фундаментальных научных исследований молодых учёных, обучающихся в аспирантуре. Грантовская поддержка – это огромный стимул (как цель трудиться много и усердно), большая гордость («мою работу оценили!»), но одновременно и огромная внутренняя ответственность (всё успеть и никого – в том числе и себя – не подвести). Я очень благодарна руководителю моего проекта Тамаре Александровне Никоновой, которая никогда не отказывает мне в мудром наставлении и предоставляет свободу научного поиска, Александру Анатольевичу Житенёву, поддерживающему меня в грантовском мире дедлайнов, публикаций и отчётностей, и преподавателям кафедры, готовым всегда прийти на помощь своим вниманием и добрым словом (Анне Васильевне Фроловой, Татьяне Анатольевне Терновой, Владимиру Леонидовичу Гусакову, Ольге Анатольевне Бердниковой).
Суть моей работы – рассматривать раннее творчество Маяковского как единый мифотворческий опыт, вписанный в контекст эпохи с её культурными доминантами, и воссоздавать таким образом концепцию авторского неомифологизма. Неомифологический конструкт ранних текстов Маяковского соткан из античных, христианских, философских и социально-исторических нитей, но несводим ни к одной из них по отдельности, а принципиальная восстановимость творческой эволюции автора возможна только в случае одновременного «считывания» всех элементов – от дионисийской идентификации лирического героя до инициатической природы его мессианско-христианского кода, от трагической лиминальности мироощущения до переосмысления собственной роли в создании новой справедливости.
Если рассуждать образно, то словами самого автора. «Я с сердцем ни разу до мая не дожили, а в прожитой жизни лишь сотый апрель есть», – говорит о себе лирический герой, который – тоже Владимир, тоже «я сам» – страдает от предчувствия ненужности своего «сердца» и своей судьбы, замкнутой в вечно распятом нисане-апреле, неспособной преодолеть пограничность своего состояния и цикличность происходящих трагедий. Справедливости Вселенной, которая пока что глуха и к войне, и к миру, ищет ранний Маяковский в окружавшей его культуре Серебряного века с её ницшеанскими и эсхатологическими тенденциями, в истории Христа, который, в отличие от лирического героя, завершил земной путь, потому что его ждали, в дионисийской обречённости на сумасшествие и заклание, в страдающем от отсутствия «красивых людей» городе, в изменчивой борьбе дня и ночи, в попытке преодолеть хотя бы один из множества существующих рубежей.
Лирического героя Маяковского часто обвиняют в грубости, самонадеянности, даже кощунственности – но она сильна лишь в той мере, в которой кощунствен по отношению к нему мир. Его обвиняют в воинственности и стремлении рубить наотмашь – в то время как он мечтает о том, чтобы «вчера бушевавшие моря, мурлыча, легли у ног». Маяковский борется за, казалось бы, такое простое право каждого: подойти к важному для него Человеку, сказать ему слово «ласковое, человечье» – и быть услышанным. Его катастрофа и отчаяние – в том, что в его мире это онтологически недостижимо.
Маяковский, столько раз умерщвлённый – и эпохой конца 20-х гг., и советской идеологией, вознёсшей его на гранитный постамент, но заковавшей в кандалы глашатайства и трибунничества, и «перестроечным» подходом с его глумливо-снисходительными интонациями, – полностью (со всеми видимыми противоречиями творческой эволюции) «воскрешён» пока не был. Маяковский искал Человека – но ему самому до недавних пор было отказано в праве быть им. Большая часть современных исследований при всей глубине проработки отдельных проблем не ставит целью восстановить общую логику творческой эволюции автора в максимально возможной целостности её структуры и безотносительно внешних социально-исторических факторов. Маяковский ждал наступления эпохи гармонии и справедливости – и по-человечески жаль, что относительно его самого исследовательская справедливость пока не восстановлена окончательно. Хочется надеяться, что моя работа будет пусть небольшим, но шагом через этот рубеж, преодолеть который уже пора – и нужно.
